Феллини о Феллини

Мне кажется, что я всегда снимал один и тот же фильм; речь идет о зрительных образах, самом изображении, и только о них, их я снимал, используя один и тот же материал, но, возможно, каждый раз руководствуясь иной точкой зрения.

Мое отношение к своим фильмам вырабатывается постепенно, по мере того как они "растут" и приближаются к своему завершению: так бывает всякий раз, одинаково для всех фильмов.

В один прекрасный день работе над картиной наступает конец, это происходит даже еще до фактического окончания съемок. В съемочных павильонах, которые принадлежали тебе, появляются другие съемочные группы, там монтируют другие съемочные площадки. Ты воспринимаешь это чужое присутствие как некое вторжение, агрессию, святотатство - это "вражеские диверсанты". Поэтому окончание съемок фильма выглядит словно какое-то поражение, отступление.

Между тем, однако, происходит нечто похожее на начало работы заново -это фаза монтажа. "Взаимоотношения" с фильмом становятся личными, интимными - никакой больше неразберихи, суеты, никаких посторонних, посетителей, друзей, которые - хорошо это или плохо - составляют некую питательную среду во время съемок. Я должен остаться с ним - с фильмом - один на один, не считая, разумеется, монтажера.

Так мы приходим к первому просмотру в маленьком зале; "он" сходит с экранчика мовиолы, на котором выглядел таким приятным и дружелюбным, и властно захватывает экран обычного размера. Он уже завоевал самостоятельность; зрительные образы уже принадлежат ему - те, которые он сумел приобрести сам, и те, которые ему навязал я. Остался ли он по-прежнему твоим фильмом? Ты его еще узнаешь? Физиономия у него наполовину "шантажистская", наполовину родная, братская. Нас соединяет, сближает пуповина, и отрезать её должен я.

Здесь мне хочется поскорее уйти, избежать с ним встречи, я уже не получаю больше удовольствия от того, что смотрю ему прямо в лицо. Магма, от которой я хотел спасти его, уже застыла, и теперь мой интерес к нему быстро падает. Я его заканчиваю, конечно же, заканчиваю, причем со всей возможной тщательностью, чтобы поскорей отстраниться, отойти от него подальше. Но уже без прежней, полной стычек и столкновений, дружбы или же с трудом достигнутой солидарности.

Когда фильм действительно закончен, я расстаюсь с ним с неприятным чувством. Я ни разу не пересматривал ни один свой фильм в кинотеатрах. Я начинаю испытывать что-то вроде стыда. Мне словно не хочется видеть, как мой друг делает что-то такое, с чем я не согласен.

Когда я говорю, что никогда не пересматриваю своих фильмов, что я их больше ни разу не видел, даже некоторые мои друзья недоверчиво улыбаются. И все же это действительно так; возможно, дело не в том, что мои фильмы далеки или близки мне, они просто всегда со мной, они - это я, а я не нуждаюсь в ежегодных проверках и контроле. Встреча с ними лицом к лицу, на экране кинотеатра или телевизора, вызывает во мне нечто вроде тревоги, как случается, когда идешь по улице и вдруг видишь в витрине или зеркале отражение какого-то уставившегося на тебя человека и с досадой узнаешь в нем самого себя.